Собор Парижской Богоматери, роман
Виктор Гюго, автор
2020, год издания
Дата прочтения — 31.12.2024
Аннотация
Виктор Гюго — создатель романтической драмы, великолепный писатель, чьи произведения до сих пор увлекают читателей во всем мире. Романы Гюго отмечены богатством творческого воображения, сюжеты их обычно сложны, развязки эффектны, чувства героев сильны и трагичны. Обращаясь к национальной истории, автор создает убедительные картины прошлого и яркие, запоминающиеся характеры.
Особенно это касается самого известного романа Виктора Гюго – «Собор Парижской Богоматери». Невозможно забыть гордую цыганку Эсмеральду, уродливого звонаря собора Нотр-Дам Квазимодо, блистательного и жестокосердного красавца Феба, терзаемого ревностью священника Фроло. Как невозможно забыть и Французское средневековье, воссозданное в романе с поразительной силой воображения!
В настоящем издании текст сопровождается иллюстрациями французских художников XIX века.
Дополнительная информация об издании:
ISBN: 978-5-389-18733-7
Номер в личном каталоге: 356 (бумажная), 388 (электронная)
Год издания: 2020
Язык: Русский
Перевод: Надежда Коган
Страниц: 640
Тип переплета: твердый
Иллюстрации: черно-белые
Формат: 140х210, бумажная, электронная
Возрастные ограничения: 12+
Моя оценка
Рецензия
Жизнь средневекового Парижа просто удивительно унизительна и местами невыносимо мучительна. И именно в такие моменты ты понимаешь, как сильно изменилась жизнь человека за эти века. Да, и сегодня не у всех есть доступ ко всем благам. И всё также по улицам слоняются попрошайки и нищие, но в целом уровень жизни людей стал выше и жить люди стали гораздо лучше и дольше.
Все эти огромные и весьма подробные описания Парижа, его архитектуры, населения и его повадок помогают представлять, как всё это было на самом деле, погрузиться в атмосферу Парижа того времени. И иногда это погружение приносит отнюдь не положительные эмоции.
Роман-признание. Правда! Признание Гюго в своей огромной любви Парижу. Он с такой дотошной точностью передает атмосферу средневекового Парижа, что невольно задаешься вопросом — а не был ли он современником всех этих событий? Но нет, их разделяет две пары веков.
Да, книга даётся довольно тяжело. Потому что слишком много описаний! Очень много! Вот перед нами разворачивается настоящая трагедия в истории, связанная с развитием книгопечатания и становлением печатного дела. Ведь книга, по мнению Гюго, умертвила зодчество. Если до появления книги человечество было вынуждено фиксировать вехи своей истории в каменных памятниках, то с появлением печатного станка процесс сохранения стал проще и дешевле. И Гюго сетует о том, что этот процесс однажды начавшись, уже невозможно было остановить.
Кстати, мне понравилась мысль о том, что книги бессмертны. Это очень интересная мысль. Ведь тут же он говорит о том, что книгу довольно легко сжечь или уничтожить. В отличие от камня. И всё же… почему же они бессмертны? Не потому ли, что если однажды мысль человека была облечена в форме слов на бумаге, то её уже невозможно уничтожить?
Цитаты
Таков, впрочем, стародавний обычай: тогда лишь король уступает, когда народ вырывает.
(с. 147)
Эта многобашенная гидра, исполинская хранительница Парижа с её неизменно настороженными двадцатью четырьмя головами, с её чудовищными свинцовыми или чешуйчатыми шиферными крупами, отливающими металлическим блеском, великолепно завершала очертания Города с западной стороны.
(с. 162)
Эта катастрофа была переворотом в существовании Клода. Оказавшись в девятнадцать лет сиротою и одновременно главой семьи, он почувствовал, как жесток был переход от ученических мечтаний к будничной действительности. И тогда, проникнутый состраданием, он ощутил страстную и преданную любовь к ребёнку, к своему брату. Это человеческое чувство было необычайным и сладостным для того, кто до сих пор любил одни только книги.
(с. 180)
Между этим существом и зданием несомненно была какая-то таинственная предопределённая гармония. Когда, еще совсем крошкой, Квазимодо с мучительными усилиями, вприскочку пробирался под мрачными сводами, он, с его человечьей головой и звериным туловищем, казался пресмыкающимся, естественно возникшем среди сырых и сумрачных плит, на которые тень романских капителей отбрасывала причудливые узоры.
(с. 184)
И причиной всему был Квазимодо. В Египте его почитали бы за божество этого храма; в Средние века его считали демоном; на самом же деле он был душой собора.
(с. 192)
Ничто на свете не могло сравниться с властью архидьякона над звонарём и привязанностью звонаря к архидьякону. По одному знаку Клода, из одного желания доставить ему удовольствие, Квазимодо готов был ринуться вниз головой с высоких башен собора.
(с. 193)
Ваша наука о человеке — ничто! Ваша наука о небе — ничто!
Клод Фроло (с. 213)
Ни одна из ваших формул не приводит ни к чему положительному, тогда как алхимия имеет за собой множество открытий. Будете ли вы оспаривать следующие утверждения этой науки: что лёд, пролежавший тысячу лет в недрах земли, превращается в горных хрусталь; что свинец — родоначальник всех металлов, ибо золото не металл, золото — свет; что свинцу нужно лишь четыре периода, по двести лет каждый, чтобы последовательно превратиться в красный мышьяк, из красного мышьяка в олово, из олова в серебро?
Клод Фроло (с. 214)
Это был страх духовного лица перед новой силой — книгопечатанием. Это было ужас и изумление служителя алтаря перед излучающим свет печатным станком Гутенберга. Церковная кафедра и манускрипт, изустное слово и слово рукописное били тревогу в смятении перед словом печатным — так переполошился бы воробей при виде ангела Легиона, разворачивающего перед ним свои шесть миллионов крыльев.
(с. 219)
То был вопль пророка, который уже слышит, как шумит и бурлит освобождающееся человечество, который уже проводит то время, когда разум пошатнет веру, свободная мысль свергнет с пьедестала религию, когда мир стряхнёт с себя иго Рима.
(с. 219)
Это означало, что новая сила сменит старую силу; иными словами — печатный станок убьёт религию.
(с. 219)
Изобретение книгопечатания — это величайшее историческое событие. В нём зародыш всех революций.
(с. 228)
В виде печатного слова мысль стала долговечной, как никогда: она крылата, неуловима, неистребима. Она сливается с воздухом. Во времена зодчества мысль превращалась в каменную громаду и властно завладевала определенным веком и определённым пространством. Ныне же она превращается в птиц, разлетающихся на все четыре стороны, и занимает все точки во времени и в пространстве.
(с. 228)
До книгопечатания реформация была бы лишь расколом; книгопечатание превратило её в революцию.
(с. 230)
Какой-то статистик вычислил, что если наложить одна на другую все книги, которые печатались со времён Гутенберга, то ими можно заполнить расстояние от Земли до Луны.
(с. 235)
Поистине печать — это тоже сооружение, растущее и взбирающееся ввысь бесконечными спиралями; в ней такое же смешение языков, беспрерывная деятельность, неутомимый труд, яростное соревнование всего человечества; в ней — обетованное убежище для мысли на случай нового всемирного потопа, нового нашествия варваров. Это вторая Вавилонская башня рода человеческого.
(с. 236)
Итак, прожевав как следует дело Квазимодо, он откинул голову назад и полузакрыл глаза, чтобы придать себе более величественный и более беспристрастный вид. Таким образом, он оказался глухим и слепым одновременно. Вот условие, необходимое для того, чтобы быть образцовым судьей.
(с. 246)
Но здесь возник казус, не «предусмотренный законом»: глухой допрашивал глухого.
(с. 247)
В те времена на все явления жизни смотрели подобным же образом: без метафизики, трезво, без увеличительного стекла, невооруженным глазом.
(с. 255)
Это было скудное угощение для любителей готической архитектуры. Правда, почтенные ротозеи Средних веков менее всего интересовались памятниками старины и мало заботились о красоте позорного столба.
(с. 283)
Всякую попытку сопротивления пресекало то, что на языке тогдашних канцелярий уголовного суда называлось «силою и крепостью уз», иными словами — ремни и цепи, врезавшиеся в его тело. Эта традиция тюрем и галер не исчезла и по сей день. Она бережно сохраняется в виде наручников — у нас, народа просвещённого, мягкого, гуманного (если взять в скобки гильотину и каторгу).
(с. 284)
Это туча на миг прояснилась при появлении священника, пробиравшегося сквозь толпу верхом на муле. Как только несчастный осуждённый ещё издали заметил мула и священника, лицо его смягчилось, ярость, искажавшая его черты, уступила место странной улыбке, исполненной нежности, умиления и неизъяснимой любви. По мере приближения священника эта улыбка становилась всё ярче, всё отчётливее, всё лучезарнее. Несчастный словно приветствовал своего спасителя.
(с. 290)
И тогда этот сухой, воспалённый глаз увлажнился, и крупная слеза медленно покатилась по искажённому отчаянием безобразному лицу. Быть может, то была первая слеза, которую этот злосчастный пролил в своей жизни.
(с. 292)
По улыбкам, по незаметным условным знакам, по быстрым взглядам г-жи Алоизы, которые она, тихо разговаривая с капитаном, бросала в сторону своей дочери Флёр-де-Лис, нетрудно было догадаться, что речь шла о состоявшейся помолвке или о предстоявшем в скором времени бракосочетания молодого человека с Флёр-де-Лис. А по холодности и смущению офицера было ясно, что но о какой любви, с его стороны во всяком случае, тут не могло быть и речи.
(с. 299)
Девушка отличалась такой поразительной красотой, что в ту минуту, когда она показалась на пороге, комнату словно озарило какое-то сияние. В тесной гостиной в тёмной раме панелей и обоев она была несомненно прекраснее и блистательнее, чем на площади. Она была словно факел, внесённый со света во мрак.
(с. 306)
Весь Париж расстилался у его ног, с тысячью шпилей своих стрельчатых зданий, с окружавшими его кольцом мягко очерченных холмов на горизонте, в рекой, змеившейся под мостами, с толпой, переливавшейся по улицам, с облаком своих дымков, с неровной цепью кровель, теснившей Собор Богоматери своими частыми звеньями. Но во всём этом городе архидьякон видел лишь один уголок его мостовой — Соборную площадь; среди всей этой толпы лишь одно существо — цыганку.
(с. 315)
В этот момент какая-то легкомысленная муха, стремясь к мартовскому солнцу, ринулась сквозь эту сеть к стеклу и увязла в ней. Почувствовав сотрясение путины, громадный паук, сидевший в самом её центре, резким движением подскочил к мухе, перегнул её пополам своими передними лапками, в то время как его отвратительный хоботок ощупывал её головку.
(с. 349)
Клод, ты летел навстречу науке, свету, солнцу, ты стремился только к простору, к яркому свету вечной истины; но, бросившись к сверкающему оконцу, выходящему в иной мир, в мир света, разума и науки, ты, слепая мушка, безумец учёный, ты не заметил тонкой паутины, протянутой роком между светом и тобой, ты бросился в неё стремглав, несчастный глупец!
Клод Фроло (с. 349)
Капитан, приободрённый её кроткостью, обнял её стан — она не противилась; тогда он принялся потихоньку расшнуровывать её корсаж и привёл в такой беспорядок её шейную косынку, что взору задыхавшегося архидьякона предстало выступившее из кисеи дивное плечико цыганки, округлое и смуглое, словно луна, выплывающая из тумана на горизонте.
(с. 373)
Строптивая, гадкая девка! — проворчал какой-то старый судья. — Заставляет себя пытать, когда мы ещё не поужинали.»
(с. 389)
Во всём, что вам угодно, только убейте меня поскорее!
Эсмеральда (с. 397)
«Lasciate ogni speranza» (Оставьте всякую надежду)
(с. 401)
Но может быть, в глубине твоей души ещё теплится свет, пусть даже то будет твоя ребяческая любовь к этому легкомысленному человеку, который забавлялся твоим сердцем! А я — я ношу тюрьму в себе. Зима, лёд, отчаяние — внутри меня! Ночь в моей душе!
Клод Фроло (с. 412)
Ты мнишь себя несчастной! Увы! Ты не знаешь, что такое несчастье! О! Любить женщину! Быть священником! Быть ненавистным! Любить её со всем неистовством, чувствовать, что за тень её улыбки ты отдал бы свою кровь, свою душу, своё доброе имя, своё спасение, бессмертие, вечность, жизнь земную и загробную; сожалеть, что ты не король, не гений, не император, не архангел, не Бог, чтобы повергнуть к её стопам величайшего из рабов; денно и нощно лелеять её в своих грезах, своих мыслях — и видеть, что она влюблена в солдатский мундир!
Клод Фроло (с. 413)
Уходи, чудовище! Уходи, убийца! Дай мне умереть. Пусть наша кровь вечным клеймом ляжет на твоём лбу! Принадлежать тебе, поп! Никогда! Никогда! Ничто не соединит нас, даже ад! Уйди, проклятый! Никогда!
Эсмеральда (с. 415)
Есть между ними одна, которую я особенно ненавижу, которую я прокляла. Она молодая, ей столько же лет, сколько было бы теперь моей дочери, если бы её мать не пожрала моё дитя. Всякий раз, когда эта молодая ехидна проходит мимо моей кельи, вся кровь у меня вскипает!
Пакетта Шантфлери (с. 421)
В то время правосудие очень мало заботилось о ясности и чёткости уголовного судопроизводства. Лишь бы обвиняемый был повешен — это всё, что требовалось суду.
(с. 422)
В ином предместье было столько же убежищ, сколько и виселиц. Это было злоупотребление безнаказанностью рядом с злоупотреблением казнями — два вида зла, стремившихся обезвредить друг друга.
(с. 457)
Она не могла понять, как существует такое уродливое создание. Но на всём этом уродстве лежал отпечаток такой грусти и нежности, что она мало-помалу стала привыкать к нему.
(с. 464)
На поиски и раскопки, произведённые как в самом Париже, так и в других местностях с целью отыскать клады, которые, по слухам, там были зарыты, хотя ничего и не было найдено, — сорок пять парижских ливров.
Оливье де Мове из докладной записки королю (с. 542)
Взгляните, Копеноль. Вон он сидит между Куактье и Тристаном. Это весь его двор. Врач — для него, палач — для других.
Гильом Рим (с. 560)
Феб де Шатопер тоже кончил трагически. Он женился.
(с. 630)
В этой глубокой свалке, где превратилось в прах столько человеческих останков и столько преступлений, сложили свои кости многие из великих мира сего и многие невиновные, начиная от невинно осуждённого Ангерана де Мариньи, обновившего Монфокон, и кончая адмиралом Колиньи, замкнувшего круг Монфокона, — тоже невинно осуждённым.
(с. 632)
